Вечером я, по своему обыкновению, пошел на кладбище, но там была фрекен Элисабет, и я с поспешностью свернул к лесу. Я подумал: «Может быть, она оценит мою деликатность и скажет: „Бедняжка, как благородно он поступил!“ Ах, вдруг она пойдет в лес следом за мной. Тогда я встану с камня, на который присел, и поклонюсь ей. А она смутится слегка и ска жет: „Я случайно шла мимо, вечер сегодня такой чу десный. А ты что тут делаешь?“ И я отвечу: „Да ничего, сижу себе просто так“, – погляжу на нее невин ным взглядом да уйду. И когда она узнает, что я сижу здесь „просто так“ до позднего вечера, она поймет, какая у меня тонкая душа, как я умею мечтать, и по любит меня…

На другой вечер она опять пришла на кладбище, и у меня мелькнула самонадеянная мысль: «Она ходит сюда ради меня!» Но когда я подошел поближе, то увидел, что она убирает цветами чью-то могилу и при шла вовсе не ради меня. Я снова пошел бродить по лесу, набрел на большой муравейник и до темноты глядел на муравьев; а потом я тихо сидел и слушал, как падают еловые шишки и гроздья рябины. Я напевал себе под нос, посвистывал и размышлял, а иногда вставал и прогуливался, чтобы согреться. Проходили часы, настала ночь, а я, влюбленный без памяти, бродил с непокрытой головой, и звезды смотрели на меня с неба…

– Который час? Ведь уже поздно? – спрашивал порой Гринхусен, когда я приходил на сеновал.

– Одиннадцать, – отвечал я, хотя н а самом деле было два или три ночи.

– И где тебя черти носят? Чтоб тебе пусто было. Будишь человека, которому так славно спалось.

Гринхусен переворачивается на другой бок и мигом засыпает снова. Ему-то что!

И каких только глупостей не натворит немолодой уже человек, когда влюбится. А ведь я еще мнил послужить примером для людей, желающих обрести ду шевный покой!

X

Пришел незнакомый человек и потребовал назад свои инструменты. Стало быть, Гринхусен вовсе их не украл! Что за скучный и неинтересный человек этот Гринхусен, хоть бы раз сделал что-нибудь оригиналь ное, показал широту души.

Я сказал:

– Ты, Гринхусен, только и знаешь, что жрать да дрыхнуть. Вот пришел человек за своим инструментом. Значит, ты просто взял его на время, жалкое ты ни чтожество.

– А ты дурак, – сказал Гринхусен с обидой.

Но я знал способ загладить свою грубость, и обратил все в шутку, как бывало уже.не раз.

– Что ж поделаешь! – сказал он.

– Голову даю на отсечение, что ты найдешь вы ход, – сказал я.

– Ты так думаешь?

– Да. Если только я в тебе не ошибся. И Гринхусен снова растаял.

После обеда я вызвался постричь его и нанес ему еще одну обиду, сказав, что надо почаще мыть голову.

– Вот ведь дожил до седых волос, а плетешь такой вздор, – сказал он.

Бог весть, может быть, Гринхусен и прав. Сам он уже дедушка, по его рыжие волосы даже не тронуты сединой…

А на сеновале, кажется, завелись привидения. Кто еще мог прибрать там и навести уют? Мы с Гринхусеном спали порознь, я купил себе два одеяла, а он всегда спал одетый, валился на сено, в чем был после работы. И вот кто-то застелил мою постель одеялами без единой морщинки, так что любо глядеть. Может, это сделала одна из служанок, чтобы научить меня аккуратности. Ну и пусть, мне все равно.

Теперь нужно пропилить дырку в полу н а втором этаже, но хозяйка велела мне подождать до завтрашнего утра; пастор уйдет к прихожанам, и я ему не помешаю. Но и на другое утро дело опять пришлось отложить, потому что фрекен Элисабет надумала идти в лавку и накупить всякой всячины, а я должен был отнести покупки домой.

– Хорошо, – сказал я. – Вы идите вперед, а я приду следом.

Милая девушка, неужели она готова терпеть мое общество?

Она спросила:

– А ты найдешь дорогу?

– Конечно. Я уже не раз бывал в лавке. Мы по купаем там себе еду.

Я был весь перепачкан глиной и не мог идти в таком виде у всех на глазах, поэтому брюки я сменил, а блузу оставил, какая на мне была. И отправился вслед за ней. До лавки было с полмили; в конце пути я время от времени видел впереди себя фрекен Элисабет, но нарочно замедлял шаг, чтобы не догнать ее. Один раз она обернулась; я съежился и дальше шел опушкой леса.

Фрекен осталась у подруги, которая жила поблизо сти от лавки, а я к полудню вернулся домой с покуп ками. Меня позвали на кухню обедать. Дом словно вымер; Харальд куда-то ушел, девушки гладили белье, только Олина возилась у плиты.

После обеда я поднялся наверх и начал пилить от верстие в полу.

– Пойди сюда, помоги мне, – сказала хозяйка я повела меня за собой.

Мы прошли через кабинет пастора в спальню.

– Я решила передвинуть свою кровать, – сказала хозяйка. – Она стоит слишком близко от печки, и зимой мне жарко спать.

Мы передвинули кровать к окну.

– Как по-твоему, теперь будет лучше? Не так жар ко? – спросила она.

Я невольно взглянул на нее, а она бросила на меня искоса лукавый взгляд. Ах! От ее близости я совсем потерял голову и слышал лишь, как она прошептала:

– Сумасшедший! Ой, нет, милый, милый… дверь…

А потом она только шептала мое имя…

Я пропилил отверстие в полу коридора и закончил работу, а хозяйка не отходила от меня ни на минуту. Ей так хотелось поговорить со мной по душам, она то смеялась, то плакала.

Я спросил:

– А картину над вашей кроватью не надо переве сить?

– Пожалуй, ты прав, – ответила она.

XI

Трубы проложены, краны ввинчены; вода сильной струей потекла в раковины. Гринхусен снова раздобыл где-то инструмент, мы заделали дыры, а еще через два дня закопали канавы, и на этом наша работа у пастора кончилась. Пастор остался нами доволен, он х o тел даже вывесить на красном столбе объявление, что два ма стера-водопроводчика предлагают свои услуги; но уже поздняя осень, земля вот-вот замерзнет, и работы для нас больше нет. Мы только просим пастора вспомнить о нас весной.

А теперь мы идем на соседний хутор копать кар тошку. Пастор взял с нас обещание, что в случае на добности мы снова к нему вернемся.

На новом месте оказалось много людей, мы не ску чали, жилось нам там хорошо и весело. Но работы едва могло хватить на неделю, а там предстояло искать что– нибудь еще.

Однажды вечером пришел пастор и предложил мне наняться к нему в работники. Это было соблазнительно, но я поразмыслил и все-таки отказался. Мне хотелось бродить по свету, быть вольной птицей, жить случай ными заработками, ночевать под открытым небом и немножко удивляться самому себе. Когда мы копали картошку, я познакомился с одним человеком и решил уйти с ним вдвоем, а Гринхусена бросить. У нас с ним было много общего, и, судя по всему, он был хороший работник; звали его Ларс Фалькбергет, но он называл себя Фалькенбергом.

Мы работали под началом у молодого Эрика, и о н же отвозил картошку на хутор. Этот красивый двадца тилетний парень, очень крепкий и сильный для своих лет, держался заносчиво, потому что у его отца был собственный хутор. Между ним и дочкой пастора что-то было, так как однажды она пришла на картофельное поле и долго с ним разговаривала. А потом, уже со бравшись уходить, заговорила со мной и сказала, что Олина начала привыкать к водопроводу.

– А вы сами? – спросил я.

Она из вежливости что-то ответила, но я видел, что ей неприятно со мной разговаривать.

Она была такая красивая в новом светлом пальто, которое очень шло к ее голубым глазам…

На другой день с Эриком случилась беда, лошадь понесла и долго волочила его по земле, а потом рас шибла о забор. Он сильно пострадал и, когда опом нился, сразу стал харкать кровью. Фалькенбергу при шлось занять его место.

Я сделал вид, будто это несчастье очень меня огорчило, молчал и хмурился не хуже остальных, но в душе ничуть не печалился. Конечно, у меня не было ника ких надежд на успех у фрекен Элисабет, но человек, который стоял на моем пути, теперь не мог мне по мешать.

Вечером я пошел на кладбище, сел там и стал ждать. «Вот если б сейчас пришла фрекен Элисабет!» – думал я. Через четверть часа она в самом деле пришла, я вскочил и сделал вид, будто хочу уйти, но от растерян ности не могу шагу сделать. И вдруг вся моя хитрость мне изменила, я потерял самообладание, потому что она была так близко, и сказал, сам того не желая: